Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа
– Я боюсь снова обмануться.., – прошептал дофин почти против воли.
Это было тайным, доверяемым только молитве, и не произносимым вслух никогда…
– Ничего больше не бойтесь!
Голос у девушки уверенный, идущий, будто бы, из его собственной души…
– Вы единственный законный король Франции, угодный Богу,..
Она, неотрывно смотрела дофину в глаза.
– Да, да, – зашептал в ответ Шарль. – Но откуда ты знаешь? Откуда… Неужели сам Господь?!… Но почему тебе, а не мне, напрямую?! Кто ты?
– Голос Бога – это озарение. Оно не спускается в мир, где царят ложь и злоба, как солнечные лучи не могут осветить болото изнутри. Вас заставили жить в таком болоте, потому что вы заметны и на виду у всех. Я же не знаю ни отца, ни матери. С раннего детства меня, забавы ради, обучили ездить верхом и стрелять из лука. Но потом.., я же писала в своём письме… Потом всё неясное, что жило в моей душе и волновало, обрело смысл и цель! Я давно чувствую, что призвана спасти вас и королевство, но услышала это несколько лет назад от той, которая действительно слышит Бога…
– Да, да, – снова кивал Шарль, слушая и не слыша до конца.
Слова этой девушки были сейчас всего лишь обрамлением того, главного, что уже свершилось. И слова о написанном письме прошли по задворкам сознания слабым воспоминанием – да, что-то такое было. Но так ли уж это важно? Он – король! Вот и ответ на его молитву! И теперь, даже перед самим собой, в самые сокровенные минуты, он, Шарль – ничтожный бастард, из последних сил отстаивающий свои права – может, не кривя душой, сказать: Господь желает, чтобы Я правил!
– Проси, что хочешь! – пылко сказал он, прерывая Жанну на полу слове. – Я дам тебе всё, чтобы ты выполнила Божью волю!
Глаза девушки наполнились слезами.
– Дайте мне спасти вас, дофин. И короновать, как положено…
В зале кто-то чему-то засмеялся и Шарль вздрогнул, как от пощечины.
Быстро взглянул на Жанну – заметила ли.., поняла ли?.. Сразу увидел – да, поняла. Но поняла без жалости, с которой понимали, обычно, Танги и матушка, и все те, кого он считал близкими, и кто, на деле, никогда не был ему ближе, чем эта девушка, понимающая всё таким, каким оно и было…
– Только я спасу вас, – добавила она.
– Да. Да. Только ты!..
Шарль крепко взял Жанну за руку и повёл в зал. Все разговоры там мгновенно стихли, а все лица повернулись к ним с явным ожиданием – что же дальше?
«Это они только ради неё», – в последний раз подумал в Шарле прежний дофин.
А новый король, с лёгким раздражением на прежнего, громко объявил:
– Я верю этой девушке! И отныне во всём буду следовать одной лишь воле Господней, которая велит МНЕ быть королём!
Дижон
(март 1429 года)Недавно оструганные доски строящихся свадебных павильонов словно светились на фоне тёмной, оттаявшей под первым солнцем площади. Из окон угловой башни их было особенно хорошо видно, но у Филиппа, застывшего в задумчивости, почему-то появились странные мысли о недостроенном эшафоте.
После смерти нелюбимой Мишель, которую навязал отец, герцог Бургундский был коротко женат по мгновенно вспыхнувшей страсти на Бонне д'Э, тоже скончавшейся два года назад в самом расцвете красоты и молодости. Оплакав и эту свою жену с чувством более искренним, чем первую, Филипп, погоревал положенное время, а потом решился на новый брак, теперь уже безо всякого давления с чьей-либо стороны, и безо всякой страсти. Положение холостяка, разумеется, имело определённые прелести, и Филипп им не сильно тяготился, но положение герцога, несомненно более важное, обязывало его искать выгодную партию. Особенно теперь, когда политика – эта бессменная подруга любого принца королевской крови – подносила один сюрприз за другим, включая сюда и эту девицу из Домреми!
Филипп рассеянно передвинул самшитовое «зерно» на чётках, которые держал в руке.
Девица… М-да…
Ещё полгода назад он отлично представлял, что с ней нужно сделать – избавиться любым способом! И даже месяц назад по-прежнему казалось, что для устранения этой чёртовой Девы вполне хватит простой её дискриминации. Но теперь всё оказывалось не так уж и просто! Теперь её признали, и Шарль уже объявил во всеуслышание о своей готовности во всём следовать Божьему повелению. А повеление это в том, похоже, и состояло, чтобы сделать из девицы, ни больше, ни меньше, мощный стимул для нового рывка против англичан…
Ещё одно зерно чёток задумчиво сползло из ладони к остальным, свободно висящим под рукой. Всё-таки хорошо думается, когда эти гладкие, деревянные горошины перекатываются под пальцами в такт мыслям…
Раньше чётки принадлежали матери, мадам Маргарите, и представляли собой двенадцать одинаковых самшитовых горошин, среди которых, тринадцатым, горел, словно капля крови, один гладко отшлифованный рубин. Ребенком Филипп как-то спросил мадам Маргариту, зачем на самшитовых четках этот выделяющийся камень – только ли для украшения, или для какой-то особенной молитвы? И матушка – женщина обычно слишком суровая, чтобы проявлять себя просто матерью – отнеслась к этому его вопросу совсем не так, как до этого относилась к детскому любопытству старшего сына. «Идите сюда, Филипп, – почти ласково приказала она и подняла чётки за рубиновое зерно на просвет. – Видите, как чист этот благородный камень. Он словно кровь, что течёт в наших жилах, так же ценен за чистоту и благородство, и так же выделяется среди деревянных бусин, как выделяемся мы, наделённые властью, среди всех прочих людей. Эти чётки я оставлю вам в наследство, как вечное напоминание о том месте, которое определил вам Господь. И как напоминание об ответственности за чистоту и благородство собственной крови. Глядя на них, вы уже никогда не забудете о своём предназначении»…
И вот теперь Филипп вертел материнские чётки в руках, размышляя обо всех обстоятельствах сегодняшнего дня с позиций давно усвоенного урока о том, что герцог Бургундский всегда должен думать и действовать, как владыка, равный по крови не одному европейскому монарху, включая сюда, кстати, и короля английского! А действовать, как владыка и принц крови означало для него не поддаваться давлению обстоятельств, но использовать их с максимальной выгодой!
«Выгодно ли мне сейчас устранять эту девицу? – размышлял Филипп, перебирая чётки. – Сейчас, когда так неприятно стали складываться отношения с английской стороной?» И сам себе ответил: «Именно сейчас, пожалуй, не выгодно. И Кошон ничего толкового не накопал, и твёрдой уверенности в том, кто она на самом деле, как не было, так и нет… Обвинить в колдовстве, конечно, легко. Но сейчас, пожалуй, лучше подождать и посмотреть, не выгоднее ли будет потом поторговаться за информацию о ней?».
Он вспомнил, как вышел из себя, когда узнал, что дофин всё-таки принял девушку в Шиноне и объявил о том, что верит ей безоговорочно. Вспомнил, какими эпитетами наградил Кошона, уверявшего, что «Ла Тремуй ничего подобного не допустит – не стоит и волноваться»… А вспомнив, усмехнулся. Воистину, что ни делается, то к лучшему, и зерно удачи, действительно, лежит в каждом провале!
Месяца не прошло с того дня, как делегация из Орлеана смиренно предложила ему взять осаждённый город под свою руку.
Ох, как радостно забилось в тот момент сердце бургундского герцога! Сбылась, почти сбылась мечта его отца! И над склоненными головами орлеанских послов Филиппу уже мерещилась такая же склоненная тень Луи Орлеанского!
Но триумф был недолгим.
«Я не из тех, кто обшаривает кусты в поисках гнезда, а потом отдает птенцов кому-то другому», – заявил Бэдфорд, узнав о посольстве, и наложил строжайший запрет на все действия герцога Бургундского по защите города.
Что ж, пусть так… Не хотите отдавать Орлеан – не надо! Хлопот меньше! Но Филипп тоже не из тех, кто позволяет говорить о себе, как о «ком-то другом»! И, если уж на то пошло, готов предоставить его Бэдфордскому сиятельству – этому умельцу «обшаривать кусты» – право как следует увязнуть под Орлеаном. Но сам он, по всем правилам рыцарской чести, осаждать город, воззвавший к нему за помощью, более не может. И Бог им всем в помощь, когда эта новоявленная Дева – это свершенное во плоти пророчество, это «чудо Господнее» или, как там её ещё называют – развернёт королевское знамя… Победить она, конечно, не сможет, но кровь англичанам попортит изрядно. За «Божьей посланницей» поднимется чернь, а Филипп, ещё по Парижскому восстанию восемнадцатого года, прекрасно помнил, как страшен бывает простолюдинный бунт. И, похоже, Иоланда Анжуйская именно на этом строила свои расчёты… Умно! Эх, знать бы, кто такая на самом деле эта Дева – это многое расставило бы по местам!
Взгляд герцога снова скользнул по недостроенным павильонам.
